Элиминация

Элиминация
Владимир Блецко

Фантастическое произведение о том, как природа может создать вариант страшного суда над человечеством в уже сформированной цивилизации. Кто останется жить, а кто погибнет?

Пролог

«Привет,

И нет уносящих вперёд ветрами

Достойных тебя запутанных слов

Моими губами, смолчу.

Возьми

Израненный камень,

Он грудь мою тянет, он грудь мою жжёт,

Прорастая цветами любви»

Влад Тень

________

Вечер застал господина Каригубого в гостях. Гостем-то, в сущности, и был господин Каригубов, но он этого не подозревал – ему сказали, что «в гости идём», он и пошёл. «Сказали» или даже правильней будет «сказала» ему супруга, которую он немного побаивался, потому, как не помнил где и когда, да и зачем в принципе её приобрёл, «Наверняка за бесценок»– приходило подчас на ум несравненному Ивану Осиповичу, как по батюшке величали, правда, не все, Каригубова. Так вот сидел в гостях Иван Осипович и слушал…

– Вы не представляете, – говорила Инна Арнольдовна, милейшая дама лет эдак пятидесяти пяти, но умело скрывающая свой возраст под личиной сорока девяти летней, что, впрочем, никого не волновало и даже не воодушевляло на большее, а ведь Инна Арнольдовна была не замужем! И ей явно не по нутру приходилось невнимание мужской половины, поэтому она чаще всего и говорила, вероятно, надеясь очаровать эту мужскую половину своим умом, впрочем, весьма незаурядным. – Да! Вы не представляете до чего может дойти человек в своей похоти! Вот возьмите меня, – она слегка замялась, по-видимому, представив на мгновение, что её уже кто-то взял, но тут же с возмущением отсутствия данного факта, продолжала надеющаяся дама.– Я, пока ещё была девушкой, никому не позволяла сказать себе о любви! Это так вульгарно – слышать из уст нахально разнузданных молодых людей признания, о которых они не имеют ни малейшего представления! И, ведь представьте, практически все встречаемые мной в то время молодые люди были именно такими. А сейчас – святое дело, – все стали такими обходительными со мной. Вот, к примеру, Василий…

– Это какой? – пробасила соседка, которая по годам могла бы, и даже сгодилась бы, стать матерью самой Инне Арнольдовне, если бы у той оной не было.

– Ах, Вы будто не знаете! – возмущённо вскинула бровками рассказчица. – Не племянник ли он Вам?

– Васька, что ль? Тот – племянник, да. Грубиян ещё тот, – басок ровно и разрушающе проплыл в воздухе, но ударившись о броню Инны Арнольдовны, сдулся.

– Как Вы можете, Татьяна Михайловна! И не стыдно Вам? Человек, можно сказать только паузу в культурном обществе держать научился, а Вы! – возмущалась защитница неведомого и большей части гостей незнакомого племянника. – Я, и только я видела его хорошие стороны! Он мне и «голубушка» и «тётушка» и чёрт знает что наговаривает! Мне в жизни никто столько нежных слов не сказал!

– И не мудрено: «крокодил после операционного вмешательства», – вплыл в ухо Ивана Осиповича мягкий голос супруги, заставив того нетерпеливо дёрнуться. Смолчав в ответ на это, пусть даже уместное, замечание жены, Иван Осипович впился глазами в Инну Арнольдовну, пытаясь припомнить её фамилию, что смутно торчала где-то между племянником Забойниковым и самой Татьяной Михайловной Лопуховой. «Вспомнил!» – вздрогнул Каригубов. – «Как у них всех фамилии то схожи!» – удивился он про себя. – «Это ж надо жить под такими одинаковыми фамилиями – Забойников, Лопухова и Трубочкина – премилая компания! Вот чёрт, я же нить разговора теряю!» – и, прекратив мыслить, Иван Осипович опять прислушался.

– Ещё когда я была девственницей, – заливалась Инна Арнольдовна, пять бокалов вина явно действовали на неё вдохновляюще. – Я знала, он придёт, он заберёт меня в рай неведомый и прекрасный, где я буду вечно царствовать, сидя…

– На его шее, – опять шепнула жена Каригубова на ухо супругу, сбив настройку на разговор. Он не мог не улыбнуться на замечание жены, но всё же строго зашуршал в ответ.

– Милая, тебе не стыдно?

– Это тебе должно быть стыдно слушать весь этот бред, улыбнулась супруга и, хитро прищурившись, показала один из немногих интимных жестов, которые часто, так некстати, используют семейные пары, намекая на более интересное времяпрепровождение. Иван Осипович незаметно, но с достоинством, показал жене язык и вновь обернулся к престарелым дамам, но к своему сожалению убедился, что Инна Арнольдовна, запрокинув подбородок, похрапывает, сидя на стуле, прямо за праздничным столом.

Часть первая

Эмбрион

I

Когда я был мальчиком, Сологуб мне сказал:

– Ваня, ты слишком много времени проводишь за книгами. Поверь, чтение добра не принесёт! И когда-нибудь ты выроешь большую, глубокую яму, сбросишь туда всю свою литературу, уляжешься сверху и попросишь меня, своего единственного друга: «Давай, Сологубушка!», и я возьму лопату и начну кидать на тебя сверху землю сырую и калёные камни, и похороню тебя вместе с твоими книгами заживо! – при этих словах, Сологуб, мой дядя, смахивал с глаз несуществующую слезу и дико хохотал мне в лицо, так, что становилось жутко. Я плакал, бил его руками и ногами, а он заливался пуще прежнего, норовя приблизить свой раззявленный смеющийся рот поближе к моей перекошенной злобой и страхом физиономии. Это продолжалось, как мне казалось, веками, пока меня истеричного, в полуобморочном состоянии не отрывали от дяди, кололи что-то в руку и укладывали в постель. Причём, Сологуб заглядывал в проём для межкомнатной двери, и, пока никто не видел его подглядываний, строил мне ужасные рожи, грозил глазами, пальцами, казалось, даже нос его угрожающе вытягивался по направлению ко мне, смешно фыркая. К этому времени я уже смеялся, не обращая внимания на боль в груди и горле, приходящую пост эффектом после обильных слёз.

Меня всегда удивляло, почему Сологуб живёт с нами, но не ест за нашим столом. Мне не нравилась его способность проходить сквозь стены, окна, и вообще он был какой-то несерьёзный и расплывчатый, разговаривал только со мной, а мама уверяла, что ни у неё, ни у папы нет брата с таким диким именем, но я-то знал, что они меня обманывали. Я к тому времени был уже достаточно взрослый…

По утрам к Сологубу присоединялась красивая фиолетовая кошка. Мяукать она не умела, но прыгать и фыркать любила, когда ей что-то не нравилось. Ещё она умела исчезать. Мне нравилось гладить её, я занимался этим часами, даже, когда родители входили ко мне в комнату и что-то говорили, я их не слышал. Я раскачивался из стороны в сторону, мычал, размеренно гладил свою или, лучше сказать, Сологубовскую, кошку и медитировал, призывая в свидетели всех святых, которых я мог запросто назвать по памяти. Они, святые, приходили, смотрели на мои успехи, дивились и радовались. Так что могу с уверенностью утверждать – я никогда не скучал. Скука наступала редко. Обычно на шею. Она придавливала мою шею ногой к полу и, презрительно изогнув губы, шипела, спрашивая: «Как дела?» Я, задыхаясь, вырывался и сквозь бьющую изо рта пену хрипел в ответ: «Нормально! Пусти, скука!» То, что это скука, я знал точно, она сама мне сказала, когда пришла в первый раз. Слава Богу, она не так назойлива и приходит крайне редко, но даже редкие посещения приносят мне неприятности – мои родители думают, что я умею материться. Я однажды слышал, как мама сказала папе:

– Первый раз вижу, чтобы Дауны матерились!

Дауном ласково называют меня все.

II

Смех смехом, но отдали меня в довольно странную школу. Сологуб присутствовал на уроках, мешал, как обычно, мне сосредоточиться и раздражал меня своим неуместным присутствием, как и сотни других дядь и тёть, присутствующих со своими племянниками, моими одноклассниками, тут же. Мне это однозначно не понравилось, что я и выразил новым для себя способом – закричал. Я держал «ля» первой октавы с небольшими интервалами для набора воздуха и надеялся на поддержку сверстников по классу, но они оказались натуральными отморозками, даже не обратив внимания на мой звучный протест. Когда прошло пару часов, и никто не соизволил присоединиться, я замолчал, обидевшись.

Закрыл глаза, Сологуб сунул мне в руки мою кошку, и медитация помогла мне отключиться от всего происходящего вокруг – я заснул. Полностью.

* * * * *

Проснувшись, я обнаружил себя в довольно странном положении, лучше выразиться – состоянии: тело грузным коконом давило на маленькое «я», заключённое внутри, и, хотя я сидел, скрючившись в необычном кресле, мне было довольно неудобно. Руки не слушались, как если бы на каждую по самое плечо надели нарукавнички, пусть из самого лёгкого, но металла, внутри ворочались, как тонюсенькие змейки мои собственные силы, то же самое касалось ног, головы и прочей моей телесной амуниции. Страх перерос в ужас, когда между ног я почувствовал вместо привычных нескольких граммов вес немного солидней. «Пухну!»– подумал я и вскочил, вернее, хотел вскочить, да видимо не подрассчитал силёнок – подпрыгнул и рухнул. Лежу, а возле глаз рука моя, волосатая только. Странно, очень странно, ведь я ещё маленький – семь лет всего. И я заорал:

– Сологу-уб! – и тут же закрыл рот, были бы конечности в силе, ещё и ладонью бы рот прикрыл – что за дела, если маленький мальчик вопит сочным баритоном с хрипотцой. «Умер!» – мелькнуло в мозгу. Вбежал в комнату какой-то дядька в бело-голубом халате и я, с удивлением от самого себя, обратился к нему:

–Что же Вы, Валерий Евпатьевич, за больными так худо ухаживаете? Обидно, прямо! – тут же закусил зубами язык, чтобы ещё чего не соврать. И скис. Врач зеленеющими губами произнёс:

– Как же, как же… Помню ещё в сорок пятом.., – больше ничего не сказал. Просто поднял взор к потолку белоснежному и вышел. Да, трудновато мне будет, ребёнку! Уж эти взрослые.

Умывальник стоял в двух шагах от кресла-кровати. Я, с трудом встав, глазея с невообразимой высоты, дополз до этого чуда современной техники и, не смотрясь в зеркало, висящее над ним, начал умываться. Прикосновение к лицу стало последней каплей, и я, не перекрестившись, посмотрел на своё отражение. Лучше бы я перекрестился, но не стал смотреть. На меня смотрело ёжиком колючее лицо 30-35 летнего мужчины. Тогда я сел под раковину и заревел. Потом, одумавшись, прекратил бессмысленный рёв и принялся тихо плакать.

III

Родители слегка нервничали. Мать истерично смеялась, размазывая слёзы по ещё недавно таким красивым щекам, а бледнеющий папаша пытался урезонить малыша, который вопил и недвусмысленно требовал титьку.

– Сынок, в двенадцать лет дети не сосут! – приговаривал он, привязывая руки ребёнка к ногам, аккуратно и нежно, чтобы не давило на шею. Папе было плохо, он давно уже ничего не ел – в одиночестве питаться не интересно, да и из солидарности приходилось терпеть – жене было не до того.

– Говорю тебе, давай отдадим его в психушку, – объяснял он супруге. – Подлечат, и вернётся к нам тот спокойный, умненький Даун, который не корчит из себя новорожденного! – папа слегка психованно тряс ладонями перед шмыгающим носом жены, умоляюще складывал их, ладони, и так, и сяк, и даже бывало, что влажный нос залитой слезами женщины оказывался между этими ладонями, но, не имея возможности в такие моменты вздохнуть, та вырывала голову, отрицательно мычала и тряслась, тряслась…

Отец затихал, вешал, в свою очередь уже, нос, и тоже, пошмыгивая, уползал куда-нибудь – благо был продвинутый мужчина в смысле отдыха от дремучих проблем – возвращался с более спокойными нервами, веселыми глазами, напевая разнообразные оптимистические мотивчики, вроде: «В одном из недобитых фильмов Федерико Феллини…», пытаясь приспособить их, мотивчики, к своему настроению, что у него, впрочем, неплохо получалось.

В это время маленький Иван дёргался, пытаясь распутаться, и наполнял дом различными приглушёнными звуками.

* * * * *

Прошло шесть лет. Подросший и окрепший юноша лежал в кроватке и агукал. Мама смирилась и, лёжа рядом, кормила его из бутылочки молочной смесью. Вполне вероятно, ей даже нравилось такое положение – рожать других она наотрез отказалась и проводила всё своё время рядом с 70-ти килограммовым Ванечкой, отпаивая его смесью из бутылочки и, ради разнообразия, дополнительно подкармливая из маленькой ложечки разными молочными кашками витаминизированными, минерализованными, напитанными разными полезными добавками. Всю остальную пищу «малыш» старательно отрыгивал, причём делал это мастерски, «по взрослому» тужась и пыжась. Когда не помогало, он начинал сосать пальцы, и, если бы кто-нибудь внимательно понаблюдал за его действиями, то заметил бы, как Ванюша щекочет пальцами, средним и указательным, во рту своё горло, пока спазмы не вывернут всё содержимое юного, не приспособленного к такой пище желудка. Так что от твёрдой и мягкой сытной пищи пришлось отказаться из боязни, что в один из прекрасных дней ребёнок задохнётся, переусердствовав с хитрыми манипуляциями.

Папаша, увидев такой оборот дела, заявил:

– Ну что же, я не против нововведений! – и, недолго думая, стал принимать пищу непосредственно внутривенно. Приобрёл стоечку, системки, и по утрам перед работой, по вечерам – после, полёживал под бутылочкой, не утруждая себя жеванием, глотанием и перевариванием, иногда только, видимо тоже для разнообразия, жевал бутерброды с любимыми продуктами, чтобы не останавливать работу желудка, кишечника и прочей внутриутробной органики.

Жена одобрительно посматривала на мужа, неоднократно повторяя:

– Вот и зубки у нас теперь всегда в порядке будут. Хорошо! – Её не удивляло, что муж, прежде чем принять дозу питательной жидкости, что-то там ещё кипятит в ложечке и шприцем загоняет приготовленное под крышечку бутылки, растворяя это что-то в своих завтраках, обедах и ужинах, приговаривая: «А вот так будет совсем здорово! Вот так будет замечательно! На-и-за-ме-ча-тель-ней-ше!»

IV

В один чудесный вечер, кстати сказать, вечер действительно был чудесный – канун рождественской ночи – Ванюшу никак не могли успокоить, он и так умолкал с большим трудом, а тут его красногубая сирена не затихала ни на секунду. Лицо большого младенца сначала покраснело, потом побурело, и к часам одиннадцати вечера приобрело синюшный оттенок, но орал он всё также смачно, будто бы упиваясь своими возможностями. Ужас заключался в том, что голос уже приобретал грубые мужские интонации, а постоянные вечерние, утренние и все остальные прочие, без определенного времени суток, концерты подняли развитие лёгких, не испорченных курением и тому подобной гадостью, до невообразимых высот. Словом, родители под рождество имели возможность упиться во всех красках и прелестях рёвом быка в предсмертной агонии, если бы кто решился убивать быка не привычным способом – одним в лоб, другим по горлу, – а каким-нибудь экстравагантным, вычурным, вроде не изжившей ещё себя испанской корриды.

Мать, в наушниках с умиротворяющей музыкой, которую она использовала ранее при любой возможности помедитировать и раскрыть свои чакры, лежала рядом с Ваней на 2-х местном ложе (супруг уже давно спал на диване, правда иногда почему-то засыпал или просыпался в детской комнате, на деревянной кроватке, которой до 7 лет пользовался сам Ваня, и которому потом рост уже не позволил ей пользоваться). Так вот, мать лежала рядом со своим чадом и время от времени морщилась – красивая расслабляющая музыка не заглушала рёв дитятка, а лишь обволакивала, смешивалась с рёвом, но медитация, тем не менее, давала свои плоды. В глазах у матери стояла прекрасная картина под трагическим названием: «Умирающий сильный бык в крови на поляне в лесу». Через какое-то время бык издал последние агонизирующие ноты и сдох. Но, по-видимому, не совсем. Немного полежав мёртвым, он поднял голову, удивлённо осмотрелся вокруг, встал, встряхнул головой и медленно побрёл в чащу леса. Сквозь удивление мама прислушалась – рёва действительно не было, а это значило лишь одно – сын угомонился и уснул. То, что бык ушёл в лес, значило нечто другое – то, что спала она сама.

Мать оказалась права лишь наполовину – спала она, а Ваня молчал, но его состояние с трудом можно было обозначить словом «сон», он находился в особом состоянии возвращения, в своём обычном, если учесть последние годы, состоянии.

* * * * *

Осип сквозь дрёму слушал. После принятия «пищи» он вообще любил прислушиваться. Главе семейства шевелиться не хотелось, говорить тем более, а уж глаза открывать расценивалось совсем, как нечеловеческое усилие, даже насилие над своим организмом, поэтому Осипу и оставалось только слушать. Ещё Осип любил думать.